Однажды овечку в лесах потеряла колдунья.
Скиталась она меж деревьев, звала её слёзно,
Хотела животное эльфам продать накануне,
Чтоб внуков на праздник порадовать россыпью звёздной.

Колдунья из добрых — в плаще и диковинной шляпе.
Свой посох волшебный в руке неустанно сжимая,
Рискуя попасться в звериные хищные лапы,
Детей малолетних, своих и чужих, развлекает.

А тут получилось, что кончилась очень некстати
Особо любимая всеми искристая россыпь.
Овечка, узнав о продаже своей, на закате
В края убежала, где бродят лесные колоссы —

Ни люди, ни звери, ни эльфы. Особая раса,
Для матери-дикой природы любимые дети.
Невиданно добрые души, но злить их опасно,
И поиск колоссов — глупейший поступок на свете.

Лесные колоссы не чтут колдунов и ведуний,
Для них через край нелюдимый закрыта дорога.
Но только для них. Там гуляют волшебные пумы,
Крылатые эльфы, грифоны и единороги.

Забредший колдун обязательно будет раздавлен.
С такими, как он, у колоссов особые счёты.
Ведунья в лесах неизменно подвергнется травле.
Никто не оправился после подобного гнёта.

Шагала колдунья вперёд, умываясь слезами,
Ведомая в земли колоссов пугливой овечкой.
В ночи ей мерещились тигры и волки с рогами,
А в небе кричал с хрипотцой перламутровый кречет.

С рассветом волшебница вышла из мрачного леса
И в страхе застыла… Колосс перед ней возвышался,
Следил за восходом. Огромный, живой и чудесный.
Один восходящему солнцу легко улыбался.

И вдруг развернулся. Внушительный, грубый и страшный.
Колдунья от липкого страха на месте застыла.
Колосс опустился, ладонь ей раскрыл: «Это ваше».
И взглядом холодным колдунью навылет пронзило.

Она отступила — овечка сидела в ладони,
И действий колдуньи колосс ожидал терпеливо.
«Вы добрая ведьма, — сказал, — я давно это понял,
И вам, как и мне, также чужды дурные мотивы».

Животное, спрыгнув на землю, вернулось к хозяйке,
И та в благодарность махнула рукой невесомо.
Спаситель исчез, и горлицы щебечущей стайкой
Невидимый путь для гостей проложили до дома.

Вовек не забудет колдунья тяжёлого взгляда
Колосса, который в беде ей помог и не тронул.
И знает — он смотрит за ней, он всегда где-то рядом,
Среди невысоких холмов и в раскидистых кронах.

У эльфийского принца дурная была голова.
Он её так стремился в бою от меча потерять,
Что пошла по народу лесному лихая молва,
Чтоб наследника в дебри дремучие к троллям загнать.

Почему же не видит стремления сына король?
Почему не пытается в замке его удержать?
Может, принца наследного гложет душевная боль
Так, что смерть лишь одна эти путы сумеет порвать?

Вся опушка лесов поутру утонула в огне,
Подтянулись туда по сигналу на помощь войска,
Но не принц. Он летел наудачу на буйном коне,
Будто зверя вела наделённая властью рука.

И магической силой наследника в край завлекла,
Где орудуют тролли — жестокий и сильный народ.
В их свирепых янтарных глазах средоточие зла,
И любого погибель ждала, кто в их край забредёт.

Окружили прекрасного эльфа и сбросили вниз.
Тот на землю упал, но поднялся, а конь убежал.
Гость остался один, но подобный нежданный сюрприз
Принца эльфов, упрямых и гордых, не смог испугать.

Он рванулся вперёд против всех, замахнувшись мечом,
Бился насмерть, но тролли в ответ отбивались шутя,
А затем расступились. Один на один с королём
Тут эльфийский наследник остался. Кинжалы блестят,

Вся толпа ожидает, звенит и скрежещет металл.
Принц готовился сделать единственный, чёткий бросок.
Он нашёл себе смерть, наконец, что так долго искал,
И желал распластаться безжизненным телом у ног.

Королю диких троллей не нужно особых команд —
Взяв широкий размах, он наследнику голову снёс.
В тот же миг принялись птичьи стаи кричать невпопад
И с небес, и с земли, и с любовно насиженных гнёзд.

В страхе поднял за светлые космы король свой трофей,
Не мигая, взглянул умерщвлённому эльфу в лицо.
«Будь я проклят всевидящей тьмой до скончания дней!»
Сколько слухов ходило о встречах с живым мертвецом!

Колдовскими глазами наследник печально глядит,
И висит, чуть качаясь меж пальцев, его голова.
А злой рок этот круг из смертей прерывать не спешит,
Обещание магов — не больше, чем просто слова.

Принц за столько веков бесконечно устал умирать,
И не нужен ему в этой муке отцовский венец
И эльфийский народ. Что угодно готов он отдать,
Лишь бы просто погибнуть позволил жестокий Творец.

И король диких троллей сжимает тревожно клинок,
Всё поверить не может, что здесь не магический трюк.
Только эльф чуть не плачет. Хоть вышел обещанный срок,
Но Творец не сдержал обещания. Замкнутый круг.

Город, лишенный света, в липкую тьму облачённый,
Город, где мало лета, обычный, но просто черный.
Чёрные стены зданий в угольном тонут тумане.
Город окутан снами, и утром багряно-ранним

Солнце его не будит жарких лучей поцелуем.
Мрачные ходят люди и где-то в душе тоскуют,
Часто и безнадёжно город былой вспоминая —
Город, укрытый ложью… Он прежде сиял, как Рай, и

В нём под защитой неба горечи не было места.
Жители сыты хлебом, и зрелищ полно прелестных.
Солнце сверкало в водах ярких поющих фонтанов,
Не было ни голодных, ни грязных, ни злых, ни пьяных.

Только пришла однажды Тьма с рубежей и накрыла
Всё, что любимо каждым и дорого сердцу было.
Солнце навеки скрылось в чёрно-графитном кумаре.
Людям такое снилось лишь в редком ночном кошмаре.

Минуло больше века. Город завесило мраком,
Город, где человеку другой человек как враг, но
Теплится всё надежда: «Выгони, ветер с юга,
Тьму и дай нам, как прежде, ладонь протянуть друг другу!»

Любила девица писать картины-чудеса
И трепетно как самоцвет их ценный берегла.
Да только плачут до сих пор дождями небеса
О девице, на дне реки что вечно прилегла.

Стоял у леса на краю деревни светлый дом,
И наша девица-краса там с матерью жила.
Считала роспись на холстах любимым ремеслом
И денег за свои труды ни разу не брала.

Богато не жили, но и не знали нищеты.
Однако матери талант покоя не давал.
Желала выкинуть она треклятые холсты,
Ведь замуж дочь её никто давно уже не звал.

Сидит себе и знает лишь выписывать портрет
Мужчины, что приснился ей, да утренний пейзаж.
А мать твердит: «Опомнись, ведь тебе уж двадцать лет!
Неужто ты покоя мне и в старости не дашь?»

Смеётся тихо девица да кисточкой ведёт
По белому, как снег в горах, широкому холсту.
«Ах, мама! Посмотри: вон тот простак, тот идиот…
Они способны лишь мою испортить красоту.

И как приятно выводить штрихами не спеша,
А после маслом дополнять родное мне лицо.
Я счастлива, и у меня свободная душа!
Зачем мне портить тонкий перст золоченным кольцом?»

Озлобилась родная мать на творческую дочь.
Хотела старость провести с богатством жениха,
Но рухнули её мечты. И ярко в ту же ночь
Костёр со стопкой из холстов до утра полыхал.

Краса проснулась на заре и не нашла картин.
Спросила мать, а та в ответ руками развела.
Не знала только, что она в пылу своих причин
В костёр швырнула не холсты, а душу в нём сожгла.

Лишилась девица себя, распалась на куски.
Седую мать ей не простить. И бросилась бежать
Она, рыдая, а в лесу застыла у реки.
«Зачем мне жить, коль не могу я больше рисовать?!

То смысл мой! В картинах я и все мои мечты!
А что теперь? Я как без рук — художник без холста…»
И мир досель ещё не знал подобной пустоты —
У девицы была душа, а ныне чернота.

И тело хрупкое река в объятья приняла.
С тех пор холодным, злым дождём рыдают небеса
О том, какая трепетно-счастливая была
Та, что любила рисовать картины-чудеса.

На млечном пути мы с тобой невзначай повстречаемся,
И вмиг перед нами рассыплется звёздная вязь.
Мы долгие годы в тоске одиночества маемся —
Шальная принцесса порока и праведный князь.

На млечном пути ты вкусишь непотребных желаний, а
Назад возвратишь чистоту своей светлой души.
Но, падая с неба, в пылу рокового признания
Испорченным мной ты себя нарекать не спеши.

На млечном пути я познаю прекрасную, чистую,
Какую ещё испытать не случалось, любовь.
Мы рухнем со звёздного неба на горы скалистые,
Чтоб там через годы нечаянно встретиться вновь.

Засыпай у меня на коленях под рокот прибоя,
И под шёпот совсем молодой шелковистой листвы.
Засыпай и не бойся, сегодня останусь с тобой я
В этом лёгком тумане прозрачной ночной синевы.

Засыпай, согреваясь от нежных и мягких объятий,
Засыпай в невесомых касаний роскошном плену.
И во сне горячо не устану тебя целовать я —
До утра, до рассветного солнца в тебе утону.

Засыпай, и я стану поистине лучшим подарком,
Так умело способным твой сон в тишине охранять.
Я легко улыбаюсь. С тобою мне трепетно-жарко,
И желаний быть ближе к тебе не стремлюсь я унять.

Я ходячая Тьма, человек, в черноту облечённый.
Смоляного оттенка костюм, у ноги доберман.
Из-под угольной шляпы сверкает мой взгляд извращённый,
И у ног очень жаль, что не стелется чёрный туман.

Я не демон, не зло, не вампир. Я обычный мужчина,
Лишь люблю для эффекта себя в черноту облачать.
И во мне завязают по горло, совсем как в трясине.
А по тем, кто сумел отвязаться, я склонен скучать.

Не судите меня по лицу и по чёрной обложке.
Больше всех только Тьма и умеет притягивать Свет.
Я, быть может, пантера, а может быть, чёрная кошка,
И второго такого, как я, вы не сыщете, нет.

Я безумно устал, и немыслимо хочется спать.
Ни друзей, ни врагов — никого нет желания видеть.
Отнесите меня на руках поскорее в кровать.
Чтобы я вдруг не начал себя самого ненавидеть.

Полотнищем из ткани смоляной завесьте окно,
Чтоб налитые кровью глаза не травмировать светом,
И в обители мрачной оставьте меня одного
В тишине оглушающей молча лежать до рассвета.

Я проснусь поутру, может быть, полотнище сниму
И прохладный поток, словно птица, с балкона поймаю.
На невидимых крыльях взлечу, облака обниму…
А пока лишь во тьме о душевном покое мечтаю.

Я тебя непомерно достал и поэтому понимаю
Твой наполненный яростью взгляд. Собирая осколки мая,
Еле-еле пытаюсь сдержаться от выдоха: «Умираю
Без тебя», — и хочу улететь от страданий за птичьей стаей.
Едкий дым дорогих сигарет силуэт мой в себе скрывает,
Снова прячет мой трепет и страх, и я мягко в нём исчезаю.
Оставляю тебя за спиной и растерянно обещаю
В глубине опустевшей души и осколках былого рая,
Сигаретном кумаре найти свою совесть, но забываю.
Если это сумеет помочь, то скажи мне лишь: «Отпускаю».
Молодое вино не горчит, согревая и расслабляя
Ненадолго, а после опять пустота внутри ледяная.
Ежевичный густой аромат мне о ярких напоминает
Непослушных твоих волосах. И я вновь по тебе скучаю.
Утопая в дыму сигарет, я намеренно заливаю
Жажду броситься вниз из окна. Из бессмыслицы выделяю
Единичные мысли о том, что совсем о тебе не знаю
Ничего, и боль свою с ежевичным вином мешаю.

В полутьме этих стен начерти сигаретой на коже
Имена нас двоих и присыпь обжигающим пеплом.
Эта тяга к тебе с каждой встречей невидимо крепнет,
И никто твою жёсткую власть заменить мне не сможет.

В полутьме этих стен оголяюсь нарочито смело,
И прохладные пальцы стремятся немедля коснуться,
Ощутить эту мягкость обманчиво хрупкого тела,
И лишь тут я себе позволяю на миг улыбнуться.

В полутьме этих стен застывает симфония боли
Смесью криков и стонов надрывных, пронзительным свистом.
Выдыхая негромко желания в губы садиста,
Я заранее искренне рад уготованной роли.

В полутьме этих стен одуряюще-приторный запах,
Я вбираю его до конца и почти задыхаюсь.
Мой отчаянный стон оседает на трубчатых лампах,
И под новым ударом кнута, как змея, извиваюсь.

В полутьме этих стен ты становишься сродни дурману,
И в пленительном взгляде твоём я хочу раствориться,
В поцелуе себя потерять, захлебнуться, забыться —
Быть одним лишь тобой, мой Хозяин, безудержно пьяным.

Я кричал бы до хрипа, срывал бы отчаянно связки,
Но не в поле один — в мегаполисе, полном людей.
Перед ними к ногам не швырнуть ненавистную маску,
Не разбить её вдребезги. Видимо, намертво к ней

Прилепился лицом и её выражением скован.
Вечерами ножом отрезаю её по кускам.
По живому приходится резать, но снова и снова
Эта маска, как гриб, вырастает и липнет к щекам.

Каждым вечером в ванной на плитке кровавая лужа.
Под симфонию воплей сдираю я кожу с лица.
Только маска потом, разрастаясь, въедается глубже,
И я вынужден думать о тех пяти граммах свинца,

В пистолете моём. Эта пуля нарочно забыта,
Чтоб однажды навечно в мозгу одуревшем застрять.
Но пока я сажусь перед зеркалом, трижды разбитым,
От себя по куску отрывая. Опять и опять.

Я жёстко насилую юное хрупкое тело,
И острыми иглами стоны вонзаются в кожу.
Не стану покладистым, как бы тебе ни хотелось.
Не стану, пусть и обещал быть с тобой осторожным.

Нелепые возгласы, всхлипы и громкие стоны
Я, грубо вжимая в постель, из тебя вырываю.
Любимым кинжалом, нарочно заточенным плохо,
На белой спине твоей алый узор вырезаю.

Ты рвёшься из рук и сминаешь атласную простынь.
Надежда о скорой свободе стремительно тает.
Игру мою принял и думал отделаться просто
Десятком царапин. Но просто со мной не бывает.

Я волен насиловать тело, но секс мне не нужен.
Он только затем, чтоб смотреть в искажённые лица
Испугом и болью. Я жажду в кровавые лужи
Душой окунуться, но даже и так не напиться.

Огромную чашу внутри до краёв не наполнить,
И юное тело калечу я в жалких попытках
Познать свою сущность, а, может, отчаянно вспомнить,
Не был ли подвешен, как марионетка, на нитках

Тобой же? И кажется, будто нахально смеёшься,
Не плачешь и слёз не глотаешь.

Я резче вбиваюсь,
Но чувство тревожное, будто сейчас повернёшься,
И я поневоле местами с тобой поменяюсь.

Пистолетное дуло я плавно вставляю в рот.
Горький привкус металла ты на языке смакуешь.
Ты — испорченный сын ненавидимых мной господ.
Обнажённым приходишь и этим меня волнуешь.

Я, в объятиях тело нагое до хруста сжав,
В поцелуе с порога до крови кусаю губы.
Мы с тобой в этой химии чувства нелепый сплав —
Вроде правильный, только замешанный крайне грубо.

Ты садишься послушным и гибким котом у ног,
Задирая рубашку и бёдер моих касаясь.
Я на каждом свидании твой болевой порог
Проверяю, ногтями до синих следов впиваясь

В белоснежную кожу. Ты, вздрагивая, молчишь
И молчанием этим немыслимо искушаешь,
Очень редким протяжным стоном пронзая тишь,
А потом неожиданно прочь от меня сбегаешь.

Возвращаешься позже, кидаешься сгоряча,
Прижимаешься крепко и как мотылёк трепещешь.
Оставляя кровавые ссадины на плечах,
Заставляешь ломать тебя, сколько возможно, резче.

После ночью глубокой уходишь и гасишь свет.
На истерзанном теле не видно живого места.
Ты вернёшься опять, потому что надежды нет
С кем-то, кроме меня, быть таким откровенно честным.

Иногда вечерами под звуки любимых рапсодий
Распиваю вино, растворяя в напитке тоску.
Лишь один осознал мою суть, но он редко приходит.
Измывается всласть, прижимая мне дуло к виску.

Я безбожный садист, не способный испытывать жалость.
И прекрасные гибкие руки по локоть в крови.
Измениться пытаясь, я в щепки разбился. Осталось
Отравить себя до смерти болью жестокой любви.

Он приходит ко мне убивать откровенную скуку.
Нестерпимую жажду насилия сложно сдержать.
Он меня избивает хлыстом как последнюю суку,
Заставляя истошно до сорванных связок кричать.

Лишь ему я могу показать неприглядные факты,
Обнажить оборотную сторону блядской души.
Он приходит ко мне на длину театрального акта,
Раздевает лениво и тихо твердит: «Не спеши».

Он такой же жестокий тиран, хоть и ранняя пташка —
Молодой и пресыщенный жизнью красивый наглец.
Рукоятью хлыста он по коже до крупных мурашек
Потихоньку ведёт — не по возрасту жадный юнец

До чужого страдания. Я позволяю играться,
На истерзанном теле кровавый узор выводить.
К пистолетному дулу виском под конец прижиматься,
Умоляя чуть слышно послушную жертву убить.

Пронзительные вопли разрывают полумрак.
Ты корчишься от боли. Я твой друг, и я твой враг.
Отчаянные крики отражает потолок
Окутанного мороком животного у ног.

В густом тумане скрытые свидетели стоят
У стен холодных, медленно вдыхая горький яд.
Отточенным движением ломаю позвонок
Наивному, послушному животному у ног.

Вселенское страдание в распахнутых глазах.
В крови своей купаешься, а сердце гложет страх.
Оторванная кожа мной ошмётками висит.
Ты сам пришёл, поэтому пощады не проси.

Игру мою смертельную ты лично оплатил,
Теперь кричи и мучайся, насколько хватит сил.
Ты будешь очень медленно и грязно умирать,
Я буду кожу вспарывать и ласково шептать

И тихим этим шёпотом сознание пронзать,
Неспешно острым скальпелем по пальцу отрезать.
И полностью, по шею, перемазанный в крови,
Я буду непристойную петь песню о любви.

С надменной улыбкой жестоко играешь со мной. Ты как хищник, и я в твоих лапах,
Когтями зажатый в тисках. Они ранят, но кровь для тебя точно сладкий нектар.
Калечишь мне тело и душу ломаешь пронзительным взглядом, и приторный запах
Духов мне сознание крепко дурманит и душит, как крепкий табачный кумар.

Я волен противиться (этим балуешь), но сломанной куклой лежу на паркете,
Дышу через раз, ощущая, как жадно снимаешь ты с кожи кровавый потёк
Своим языком и подолгу смакуешь. Опасный и дикий в обманчивом свете,
До кончиков пальцев пропитанный ядом, и я, твоя жертва, валяюсь у ног.

Ты режешь мне тело зеркальным осколком, и я отзываюсь болезненным воплем.
Но, крепче сжимая, об острые грани всегда неосознанно ранишься сам.
Вгоняя под кожу стальные иголки, теряешь в крови человеческий облик.
И жертва настолько покорная манит дать волю сомкнутым на шее рукам.

Я родился под ярким светом отражённого снегом солнца.
И начертано мне известным стать поэтом во цвете лет.
Неустанно несутся мысли, словно на автодроме Монца
Скоростные болиды, только успевай им бежать вослед.

Я заведомо одинокий и живу в сотворённом мире,
Где зарница кровавой битвы постоянна в одном краю,
А в другом веселятся феи и творят чудеса факиры.
Ну а в третьем моя обитель. Я там чай вечерами пью.

Мне начертано стать поэтом, может быть, бесконечно пьяным,
Изводить на слова бумагу и искусство нести в народ.
И, откуда получше видно, я намерено ритмом рваным
Буду сыпать, сердца пронзая и у бедных, и у господ.

Я напился и стал поэтом —
Строки дерзкие рифмовать,
Тайны личные выдавать
И доверенные секреты.

Я напился и стал актёром,
Но лишь стоило мне начать,
Как решили под руки взять
И на место вернуть с позором.

Напевая свои куплеты,
Я со стула бухой свалился.
И на всём этом завершился
Праздник мой. Да и песня эта.

Смотрю, как ты тонкими пальцами трогаешь струны
Гитары, упрямо к словам подбирая мотив.
Как будто в лесу за оленем охотишься юным,
Что слишком хорош, но, увы, непомерно пуглив.

За ним не угнаться, и ты в молчаливой досаде
Отчаянным жестом срываешь провальный аккорд…
Трещат раскалённые угли, и в них ты не глядя
Бросаешь страницы блокнота с набросками нот.

Я молча взираю, как мысли становятся пеплом,
Как гибнет идея, вплетённая в несколько строк.
Вздыхаешь.
— Не стоит жалеть. Вдохновение слепо.
Порой оно тащит по худшей из худших дорог,
И я — его жертва сегодня.

Я слабо киваю.
И яркая искорка падает мне на ладонь.
Набросок романа я в пальцах до боли сжимаю,
Не в силах швырнуть неудачные мысли в огонь.

В белокаменных хоромах
Жил боярский сын Иван.
Он, с работой не знакомый,
Проминал собой диван.

Белокожий, белолицый —
Нет завидней жениха.
Коль б не славился в столице
Гордым званьем лопуха.

Гость заморский, знатный барин,
Дочку младшую привёз,
Черноокую Тамару,
Что милей бессчётных звёзд.

Увидал красу девичью
Да влюбился наш Иван.
Стал внезапно безразличен
Столь любимый им диван.

Захватил кафтан боярский,
Да из дома налегке
Вышел он походкой царской
И как конюху-слуге

Свистнул, сколько было силы,
Заложивши пальцы в рот:
«Заседлай мою кобылу!
Отправляюсь я в поход!»

Мать Ивана провожала,
У груди держа платок —
Где надежда погибала,
Что из сына выйдет толк.

***

По лесам и по болотам
Брёл в столицу наш жених.
Но коль б не был остолопом,
Не застрял б в кустах густых.

В клочья разодрав штанины,
Шапку потеряв в ручье,
С рукавами в паутине
И с репьями на плече —

Так предстал перед любимой
Горемычный наш Иван.
Да, видать, судьбе не мил он…
Загляделся — что уж там!

— На красу всея Вселенной
Да пред барским-то крыльцом,
Сапогом застряв в стременах,
В лужу хлопнулся лицом.

Хохотала вся усадьба,
Вся Тамарина родня.
Молвил барин: «Коль уж свадьба,
Лучше выдам за коня,

Чем за лопуха такого,
Я свою родную дочь».
И жених в печали снова
От крыльца потрусил прочь.

***

Мать стояла у порога,
Вновь прижав к груди платок.
Про себя: «Дурак от бога».
Вслух: «Ждала тебя, сынок».

Рвёт Иван, как в поле ветер:
«К чёрту свадьбу! К чёрту дам!
Одному тебе на свете
Мой диван, любовь отдам!»

Я рождён был имперским графом,
И мой путь был ясней, чем день.
Я был молод, не ведал страха…
Но чела вдруг коснулась тень,
Словно птица крылом задела,
Не позволив вперёд пройти.

Пламя в Цинтре как зверь ревело,
И невольно сошёл с пути
Я по умыслу злого рока,
Что в лицо рассмеялся мне,
Все надежды мои жестоко
Уничтожив в шальном огне.

Ты смотрела на крылья птицы,
Те, что шлем украшали мой.
«Эту внучку великой Львицы
Я обязан забрать с собой.
Был приказ», — думал я, забросив
Как пушинку тебя в седло.

Эх, судьба слишком точно косит…
Сколько лет уж с тех пор прошло!

Несмотря ни на что я, знаю,
Для тебя ненавистный враг
До сих пор. Даже умирая,
Свои чувства зажать в кулак
Снова вынужден я и маюсь,
Ведь любовь как по сердцу нож.
Только даже коль в ней признаюсь,
Ты меня, боюсь, не поймёшь.

В твоём сердце остался каждый,
Но прошу, на пути своём,
Если вспомнишь друзей однажды,
Помяни и меня добром.

Когда отступит жар под натиском прохлады,
Когда собой заменит день шальная ночь,
Я охвачу шоссе пустое жадным взглядом
И на стальном коне умчусь от дома прочь.

Попеременно "rock" и "metal" льются в уши,
Как дикий зверь рычит мотор в тиши ночной.
Два колеса, как говорится, возят душу,
И я как будто вижу крылья за спиной.

Пускай мне вслед бросают громкие проклятья,
Пускай рычит мотор, мешая людям спать.
Шальная ночь меня манит в свои объятия,
И вновь лечу я вдаль, не в силах устоять.

Leg vet mye - я знаю многое (норвежский язык)
La sotte - глупая (французский язык)



Не нужна мне твоя любовь.
И фальшивые, как всегда,
Твои слёзы. Прошли года
Чередой неприятных снов.

Ты, не видя простых вещей,
За любовь принимала страсть.
Я тобой наигрался всласть
Позволяя тебе своей

Маской ангела прикрывать
Жажду власти и злой оскал.
Я наивного разыграл,
Всё надеялся, что ты врать

Перестанешь однажды. Мне
Было видно тебя насквозь.
Я порой усмехался, вскользь
Намекая «Leg vet mye»

И в глаза говорил «la sotte».
Улыбалась ты мне в ответ,
Принимая за комплимент
Мой французский плевок в лицо.

И теперь у твоих дверей
Я, готовый уйти, стою,
Называя любовь твою
Связкой рабских в руке цепей.

Я влюбился так, невзначай.
Всё надеялся, как в кино,
Что хорошая ты всё ж, но
Ждать устал. Посему прощай.

Скажи мне, о милая Сара, кто я такой —
С мечом за спиной и со шрамом на пол-лица?
Кому я обязан подобной своей судьбой
И Тьму или Свет защищать должен до конца?

За деву Востока мы кровью залили склон
И травы окрестных долин у подножья гор.
А что же взамен? Лишь отчаянно-горький стон,
Той девы, доставшейся принцу, что выиграл спор.

Я меч поднимаю на женщин и на детей.
Такой разве Свет, что был призван я защищать?
И что изменилось бы, будь я бойцом Теней?
Ведь разницы нет, под чьим знаменем убивать.

О милая Сара, позволь мне тебя обнять!
И лучше молчи, не роняй понапрасну слов.
Я может быть и не встречусь с тобой опять,
Но ты обо мне всё равно попроси богов.

Чтоб смерть не таилась в мече моего врага,
Чтоб путь выбирая, не сгинуть в пучине лжи.
Я сердце своё оставляю в твоих руках.
Храни! А иначе мне незачем будет жить.

Мерзкий ветер трепал её вихрь блестящих кудрей,
И она поправляла их нервным движением рук.
Рядом спал беспокойно поганый для многих людей
Белый Волк, белоглавый ведьмак — ей не враг и не друг.

****Чёрный флаг, раздираемый ветром — отравленный дым.
Крики жриц потонули в неистовом треске огня.
И ведьмак, потрясённый, стремился мучительно к ним,
Но не слушалось тело. Он даже не мог с коня

Ни упасть и ни спрыгнуть. Ни слёзы рукой смахнуть,
Что лились по дорожной запачканным пылью щекам.
И глаза не закрыть и Плотву свою не повернуть,
Чтоб не видеть, как пламя взметается к небесам.****

Тяжкий вырвался стон из груди Волка. Но взяла
Чародейка за руку его и созвучием тихих слов
Путы сонные словно бы острым мечом рассекла,
В мир вернув, где играла мелодия злых ветров.

И склонившись над ним и поймав его взгляд шальной,
Улыбнулась ему, на плечах поправляя свой
Чёрный плащ, что не пеплом, но снегом припорошён:
«Успокойся, мой Геральт, ты видел всего лишь сон».

Вечер. Сизая дымка
Город укутала как одеялом.
Грустно. Эта улыбка,
Будто назло, в моих мыслях застряла.

Майя… Синие очи,
Как и твой образ, забыть я не в силах.
Майя… Целые ночи
Я вспоминаю, как ты уходила.

Знаю. Это ошибка.
Да, я сглупил. Ты теперь не вернёшься.
Знаю. Эта улыбка…
Вряд ли ты вновь для меня улыбнёшься.

Майя… Лишь бы простила
Мне мою глупость. Я так сожалею…
Майя… Ты ведь любила.
Я не ценил. Что теперь я имею?

Холод. Больно и пусто.
Время ползёт как больная улитка.
Верю, стихнут все чувства.
Верю, что будет другая попытка
Счастье своё обрести…

Где нынче бродит мой покой?
Под пеленой душевных мук
Потерян я. Я пьян тобой.
И слишком громок сердца стук.

Свою безмерную печаль
По вечерам топлю в вине.
Подавлен я. И очень жаль,
Что ты так холодна ко мне.

Душевных струн печальный звон
Нередко слышен в тишине.
Я вечно видеть обречён
Твой светлый лик в туманной мгле.

Я - ангел твой, я - тень твоя,
Я - твои крылья за спиной.
И пусть ты любишь не меня,
Моя душа всегда с тобой.

О, как жестоки времена!
Когда звон золота сильнее братских уз,
Когда твой близкий друг становится предателем,
Когда верны тебе лишь шпага и жена.

Когда твоя родная дочь
В большой надежде защитить её от зла
Несчастной матерью тайком в окошко отдана…
Она вовеки не забудет эту ночь.

И умирая на руках
Того, кто в этой битве стал тебе как брат,
Кто защищал тебя с младенцем до последнего,
Ты видишь ярость и печаль в его глазах.

«О, славный герцог де Невер!
Клянусь вам честью, я за это отомщу!
И вашу дочь спасу ценою своей жизни!
Ваш друг отныне шевалье де Лагардер!»

Вот так судьба в ту ночь, шутя
Взвалив на плечи шевалье столь тяжкий груз,
На двадцать лет лишила имени и титула
Его, пока не выросло дитя.

Но минул этот долгий срок,
И принц Гонзаго расплатился по счетам,
Убитым будучи ударом де Невера.
Но хуже то, что принц узнал этот клинок.

Вот как жестоки времена,
Но справедливость есть в любую из эпох.
И шевалье досталось счастье по заслугам –
Теперь не дочь ему Аврора, а жена.

Ветра шальные за окном твою тревожат тишину,
А боль души на струнах-нервах играет реквием по прошлому.
Дорога к людям пеплом веры, дотла сожжённой, запорошена,
И тень добра в твоей душе всё больше клонится ко сну.

Молчишь. Твой разум – мрачный мир. Им правит ненависть и страх.
Туман печали тихо-тихо у ног твоих клубами стелется.
В людскую верность и любовь, в добро сердец уже не верится,
Осталась только пустота в больших серебряных глазах.

В душе лишь прах былой мечты, во тьме осколки чувств и снов.
Их не собрать теперь во веки. И то – награда за доверие.
Ты просто жаждал быть любимым, сорвать с себя личину зверя, но
Отвергнут был.
Покинув Ад, в нём оказался вновь.

Опустилась на город ночь,
У дороги зажглись фонари.
Удаляюсь от дома прочь.
Я намерен блуждать до зари.

Я люблю погулять один,
Поразмыслить о завтрашнем дне,
Под привычный мне шорох шин
Лишний раз разобраться в себе.

А к утру я вернусь домой,
Выпью кофе и лягу в кровать.
И плевать, что слегка хмельной,
Что ещё на работу… Плевать!

Полночь. Тёмная поляна. Бледное лицо.
Очи чёрные. На пальце чёрное кольцо.
Грустный взгляд, на сердце камень, адская тоска.
Мысли вслух, прощальный бред и дуло у виска.

Шум в ушах, безумство слов и слёзы на щеках.
Миг, секунда, выстрел!.. Нет. Тупая дрожь в руках.
Вновь попытка! Вновь осечка… Истеричный смех.
Знать, не выйдет в этот раз всё кончить без помех.

Коль у смерти выходной, так пистолет к чертям.
Смех и плач. Душою в море, взглядом к небесам.
Может, всё не так уж плохо. Может, счастье есть.
Только жаль, не здесь, не рядом, не сейчас, не здесь…

Не жалей ты меня, командир.
Я не выполнил то, что обязан был.
Нынче воронам в поле том пир,
Где людей я оставил... Сам с грязью бы

Я навечно обнялся! Гляди!
Так в огне не горят, как горю сейчас
Я от боли... "Оставь и иди!" -
Я читал в этом множестве мудрых глаз,

Что смотрели мне в спину из ям,
В диком танками вальсе оставленных.
Да, я бросил на радость врагам
Сотни раненых и обезглавленных,

Тьму безруких, безногих солдат,
Тех бойцов, заменивших родных сынов...
Оттого не расходуй напрасно слов
На того, кто вины теперь вечный раб.

Я укрываюсь,
Точно колючим пледом
Мыслями о тебе —
Вздорной девчонке
С рыжей копной волос и
Чёрным кольцом в губе.
Буйные кудри
Душу волнуют хлеще
Дивных картин Мане.
Солнечный зайчик,
Пахнущий цветом дикой
Яблони по весне.

Ангел из песни.
Я же исчадье ада —
Демон ночных дорог.
Скорость за двести —
Вот где моя отрада,
Страсть моя, мой порок.
Призрачный гонщик
В коже на чёрной «Honda».
Волосы как смола —
Чёрные. Больше
Женщин люблю свободу.
Как ты вообще смогла

Дикую птицу,
Сына шального ветра,
Сделать своим рабом?
Каждую снится
Ночь мне пора рассвета —
Трасса, где мы вдвоём.
Песня мотора
Льётся, лаская уши,
Пламя объятий жжёт.
Пламя раздора…
Горечь на утро душит,
Сердце на части рвёт.

Где моя гордость?
Словно юнец влюблённый,
Я потерял покой.
Плюнув на скорость,
Пьяным и замутнённым
Взглядом перед собой
Молча смотрю я.
Смерть за спиной смеётся,
Мне на неё плевать.
Снова рискую,
Байк как стрела несётся…
Больно осознавать,

Что ты другому
Даришь свою улыбку
Ярче бессчётных звёзд.
Нежно целуешь,
Сердце нещадно раня,
Словно шипами роз…

Ангел из песни,
Я же исчадье ада —
Демон ночных дорог…
Я отступаю.
Ты для меня награда,
Что я принять не смог.

Пусть я предал себя самого, но поднялся ввысь
По ковру обезглавленных тел — для услады ног.
Но, на солнце взглянув, обожжённый, сорвался вниз — ослепляющей роскоши Неба принять не смог.

Я на крыльях из воска стремился занять Олимп
И на троне уже исключить всякий путь назад.
Вместо крыльев хотел я на голову яркий нимб,
Только грозное Небо жестоко швырнуло в Ад.

Я разбился о скалы и кровью на дно осел,
Но в реке Преисподней нашёлся ответ Ему:
Чёрным вороном я из воды в облака взлетел
И по миру понёс ненавистную Небом Тьму.

Я в разгаре полёта на крыльях порока, но
Если стрелки часов для меня остановят бег,
Мне останется лишь (если это мне суждено)
Осыпаться чернильными перьями в белый снег.

Разыгралась за окном моим суровая метель,
И промозглый ветер в трубах воет люто.
Ничего приятней нет сейчас, чем тёплая постель
И объятия домашнего уюта.

Полусонный мир накрыт молочно-белой пеленой,
И неистово снежинки в окна бьются.
Тучи низкие сплошные — купол мраморно-стальной — Подгоняемые ветром, вдаль несутся.

Я люблю с бокалом чая долго молча наблюдать
Хаотичный танец ледяного роя.
Лишь в буране и дожде мне удаётся отыскать
Средоточие душевного покоя.

Я пылко тебя желаю (убить или отыметь).
Красивая, но тупая. Тебе всё одно: что плеть,
Что нежные поцелуи. Что бросят, то подберёшь.
И я каждый раз рискую, скрывая в кармане нож,

В порыве животной страсти за телом не уследить.
Сознание рвёт на части; я жажду тебя любить,
Насиловать, чтоб до крика, до боли сжимая грудь.
Но также охота дико на шее твоей сомкнуть

Мне пальцы. Душить и трахать за то, что опять обман, а
Утром за дверь. Без страха я вижу, как станешь рьяно
Ты биться в руках, как птица, пока не испустишь дух.

Меня назовут убийцей, тебя — королевой шлюх.

Скажите на милость, зачем мне дано
Умение пылко влюбляться?
Внезапной любви прогореть суждено
Костром и наутро остаться

Золой всякий раз. То, что прежде влекло,
Волнуя до потных ладоней,
Сквозь пальцы горячим песком утекло
Быстрее, чем я это понял.

Неделя ли? Месяц? Недолог мой пыл.
Я, к новому телу прильнувши,
Опять удивляюсь, насколько остыл,
И совесть невидимо душит

За то, что играю на чувствах людей,
Топлю их в грязи, забавляясь.
Но в том, что я хуже последних блядей,
Себе ни за что не признаюсь.

Развязностью этой доволен вполне,
Меняя тела и постели.
Шлюх море, но, видно, найдётся и мне
Местечко в дешёвом борделе.

Ноябрь мне плакался устало
О том, что близится зима,
Что дней ему осталось мало,
А мир опять сошёл с ума,

В туманах утром утопая,
Ругая череду дождей.
Но так лишь осень выливает
Свою обиду на людей
За отношение дурное.

Черёд природе отдыхать
Пришёл, а людям лишь бы море…
Так принимаются ворчать,
Себя закутав в одеяло.

О сей тоске мне, уходя,
Ноябрь плакался устало,
А я лишь слышал шум дождя.

Я остался один, заколдованный сумрачной топью,
И накрыл с головой удушающий чёрный туман.
Я по шею укрыт одеялом из пепельных хлопьев —
Прогорев, превратился в него наш безумный роман.

Я остался один, и, внимая чарующей ночи,
Незаметно вбирал по крупице густеющий мрак,
Заполняя им дыры в душе, что изорвана в клочья —
Может, ты постаралась, а, может, и сам я дурак.

Я остался один на один с оглушающей болью,
Что, как ворон, мне грудь пробивает, желая достать
Моё чёрное сердце и выклевать вместе с любовью.
Но я символу смерти его не хочу отдавать.

Я остался один, и в объятиях собственной тени
Задыхаюсь, отравленный воздух пытаясь вдохнуть.
Раскалённым свинцом сожаление льётся по венам,
И я в пепле от нашей любви продолжаю тонуть.

Жизнь. Дрянное всё же слово.
Неприятно режет слух.
Что в ней толку, если снова
Очутился я меж двух…

Двух огней? Нет, не похоже.
Тяжкий выбор? Соглашусь.
Отступлю ли я иль всё же
В преступление ввяжусь?

Светлый ангел водит мягко
Так рукой по волосам.
Голос нежный, мне же гадко
Посмотреть в её глаза.

Просит вкрадчиво не браться
В бешенстве за пистолет.
Я бы, может, рад стараться,
Только сил душевных нет

Низменной сопротивляться
Страсти пулю в лоб пустить.
Впредь не станет улыбаться
Тот, кого не смог простить

Я, безмерно уязвленный,
За предательство друзей.
Потому же от сомнений
Избавленье вижу в ней.

Тёмный ангел. Обжигая,
Тянет нагло на себя.
Жадно голосу внимаю,
Пули нервно теребя.

А внутри обида тлеет,
Ярость грубо тащит вниз.
Тёмная твердит: «Смелее»,
Светлая: «Остановись».

Тяжкий выбор? Не уверен.
Палец лёг уж на курок.
Принимая облик зверя,
Светлой прошепчу: «Не смог…»

От лисёнка остался лишь ясный взгляд.
Нынче Лис, отрешённо смотрящий в бездну
На себя самого, только бесполезно:
То, что было, уже не вернуть назад.

Вот он, рыжий юнец, по снегам бегущий.
Нарушая покой белоснежных волн,
Утопая по шею, он счастья полон,
Лишь наивно сегодняшним днём живущий.

Вот он, раненый, тяжко волочит хвост
Всё по тем же снегам, за собой кровавый
Оставляя след — след от его провала
И разбитых реальностью юных грёз.

Лис печально глядит, как его несёт
В дикий шторм по волнам океана жизни,
Проклиная судьбу, что весьма капризно
Не дала его жизни обратный ход.

Расскажи мне, друг, о том, как был лисёнком,
Про свою шальную юность расскажи,
— попросил я. — Почему за гранью тонкой
Мира без материй спрятаться решил?

Потому что здесь понять гораздо легче,
— засмеялся Лис, укрыв меня хвостом, —
Самого себя. Я мудрый дух. Я вечен.
Жаль, что в юности себе же стал врагом.

С малых лет желал достичь небесной тверди,
Но, касаясь, тут же камнем падал вниз.
Я гонялся от рождения до смерти
За ответами. Наивный, глупый Лис.

Ты же, друг, не повторяй моей ошибки,
Я в небесную лишь только бился твердь.
А на деле грань миров довольно зыбка,
Всё зависит от того, как посмотреть.

Под иным углом и Солнце будет ярче,
Станет лишней суть понятий «ад» и «рай».
Если хочешь посмотреть на мир иначе,
Небеса с землёй местами поменяй.

"Глядящий в бездну да узрит
Калейдоскоп осколков мира.
Но учат нас смотреть не вниз,
А вверх, - вещал мне мудрый Лис.
- Прельщенные кусками сыра,
Никто под ноги не глядит,

Рискуя у надгробных плит
Рядами надписей невзрачных
Остаться, жизни не познав
В стремленьи к небу".
"Пусть ты прав, - ответил я, - но это значит,
Что всех нас бездна поглотит

За наш отказ коснуться дна
Первее облачной завесы".
Прищурил Лис свои глаза.
"Тут однозначный дать нельзя
Ответ, уж слишком много "если".
Но, как ни странно, суть одна.

Взгляни, всё объясненье здесь.
Мир пред тобой, как на ладони".
Вокруг покой и тишина,
В калейдоскопе же война
Сменила бал, и я вдруг понял:
Глядящий в бездну зрит с небес.

Я устал бесконечно в ответ получать тишину.
Я словами кидаюсь, но будто об стенку горохом.
Был привязан к тебе, и, быть может, не так уж и плохо
Наконец отвязаться, пусть даже в подобном плену

Я надеялся дольше побыть. Не хочу разрывать
Окончательно нити, что нас с тобой как-то связали.
То, что лучшим казалось, уже друг от друга мы взяли,
И теперь всё, что можно, — удачи с утра пожелать

Без привычной волнительной мысли: «Ответит ли он?»
Мне ответ после долгих молчаний уже и не важен.
Я хотел бы услышать хоть что-то сейчас, но пока же
Обниму и уйду, не мешая досматривать сон.

Выйди из сумрака, лапу свою протяни.
Тьмой не укрыться навечно, а я терпеливый.
И неотрывно в глаза, в коих пляшут огни,
Буду в твои смотреть. Выдержишь ли, мой строптивый

Зверь? Презирающий всё, что таит в себе свет,
Волк, до последней шерстинки окутанный тенью.
Что же ты медлишь, родной? Выжидаешь момент?
Брось, я не выдам себя ни единым движением.

Хочешь бороться со мной? Я приму вызов, но,
Впрочем, бессмысленно. Если продолжим упрямо
Целиться в глотку друг другу, в конце всё равно
Вместе окажемся в нами же вырытой яме.

При попытке коснуться тебя обжигаешь
Словно снег, если сунуться голой рукой.
Очень близкий мне и вместе с этим чужой.
Ты умеешь на струнах души играть. Знаешь?

Но порой, несмотря на характер несносный,
Всё ж, бывает, смягчается взгляд ледяной.
Повернёшься неспешно другой стороной,
Станешь искренне тёплым, как ранняя осень.

— Уходя, обещай, что вернёшься обратно ко мне, — Говорила сквозь слёзы принцесса, доспехов касаясь,
Что на принце надеты. — С тобою мы наедине…
Обещай… Нет, клянись! Я молю тебя!

— Я постараюсь.
Мы в далёкие страны уедем, но буду скучать
По тебе, по твоим волосам, что приятнее шёлка.
Мне б остаться с тобой, бесконечно тебя целовать,
И созвездия в небе ночном обсуждать без умолку.

Тихо принц говорил, глядя девушке прямо в глаза,
И к себе прижимал её хрупкое нежное тело.
Он бы рад не поехать, но войско отправить нельзя
Без его командира на битву. А время летело,

Молча воины ждали, готовые двинуться вдаль.
Скоро полночь уже, и луна сквозь цветущую вишню
Освещала влюблённых, страдания их и печаль
Разделяя.

— Родной мой… — сказала принцесса чуть слышно,
Протянув принцу веточку вишни с глазками цветов.
— Сохрани её, чтобы облегчить себе расставанье.
Станет вишня в пути охранять от волнительных снов.
Наши чувства нельзя просто так разделить расстояньем.

Поцелуй же меня!
Он послушно склонился к принцессе.
Та прильнула к нему, чуть раскрыла прохладные губы.
И целуя её, думал он: «Если б мог я, ах, если б…
Но нельзя».

Вдалеке залились, призывая всех, трубы.

— Всё, иди! Чем мы дольше стоим, тем больней расставаться, —
Так сказала она и любовь от себя оттолкнула.
— С нетерпением буду, мой принц, я тебя дожидаться!
И ком слёз, что у самого горла, с усильем сглотнула.

Час за часом тянулся, а там день за днём проходил
В бесконечных боях и надежде к любимой вернуться.
Принц ту веточку вишни любовно у сердца хранил
И мечтал от кошмара такого однажды проснуться.

Он приехал к ней не через месяц, а годы спустя,
Пусть с победой, но сам непомерно израненный.
Она вышла к нему и расплакалась, словно дитя —
Принц ей веточку вишни отдал.
— Я сдержал обещание.

Я хотел бы умчаться прочь
Из заснеженных дней,
Окунуться в густую ночь
И не думать о ней.

Не тревожить себя виной
За пустые слова.
Мне приятен был образ твой,
Но ты, знаешь, права.

Эти чувства — нелепый вздор,
Те же грабли по лбу.
Я в любви оказался скор
На свою же беду.

Ты хотела меня любить,
Я же в пару недель
С тобой рядом успел остыть,
И остыла постель.

Я желал бы в других мирах
Жизнь по новой начать,
Лишь бы слёзы в твоих глазах
Не увидеть опять.

В пламени мыслей как в адской печи
Запекаться мне до золотистой корочки,
Золотистой, как волосы той девчонки,
Которую я любил.
К ней легкомысленно мчался в ночи.
Разложить бы теперь в голове по полочкам
Мою память о чувствах незримо-тонких.
Я их для себя открыл

Словно находку из древних костей
Прямо в центре цветущего сада с вишнями.
Затуманенный разум пробило светом,
Развеяв лучами тьму
В нём и тоску одинаковых дней,
Мрачно-серых, тоскливых. Мольбы к Всевышнему
О счастливой судьбе застревали где-то.
Я думал, что никому,

Кроме Него, не получится дать
Беззаветной любви и заботы искренней
Мне, измученному неуёмной жаждой
Тепла хрупких, нежных рук.
Я так привык безутешно страдать,
Что когда купол тленный взорвался искрами,
То я рвался вперёд, но ломался дважды
Под гнётом душевных мук.

Свет подарила она и любовь
И раскрасила будни блестящим золотом.
И, от счастья такого себя не помня,
Я голову потерял.
Жаль, ненадолго. Разрушило вновь
Одуряющей тьмой, как тяжёлым молотом,
Слишком хрупкую радость. Я, горя полный,
Во мраке навек застрял.

Эта девочка светится счастьем и звонко смеётся,
Я пленён лучезарной улыбкой и буйным азартом.
Моё сердце отчаянно запертой бабочкой бьётся,
И я думаю, как без неё мне дожить бы до завтра.

Как прекрасен у девочки мягкий, дурманящий голос,
И на шпильках эффектно так смотрятся стройные ноги.
Словно спелый пшеничный, налившийся золотом колос,
Что немыслимым образом вырос вблизи от дороги.

Непорочный и ярко сияющий маленький ангел,
Со сверкающим нимбом из светлых волос, но без крыльев.
И, пока я не вижу, до крови сдирает фаланги,
Обращая шальную тревогу и ненависть пылью.

Только если не вижу, не значит, что не замечаю.
Эта девочка, громко смеясь, резвой ласточкой вьётся.
Одного лишь боюсь, что однажды натура людская
Её сгубит, и ангел о жёсткую землю убьётся.

Я рьяно жаждал себе покоя
И очень часто блуждал один.
Я господин
Седых вершин,
Морских глубин,
Провозгласивший себя героем
Полей пшеничных, степей безмолвных,
В ночи прохладной под лунным светом
Я дрался с ветром,
И мне ответом
В пору рассвета
Был яркий танец далёких молний.
Пренебрегая стенами дома,
Я был свободен от суеты,
От пустоты
Моей мечты
И немоты,
Когда в семье я лишь ведомый.

Минули годы. Они в конце
Свернули к дому мою дорогу,
Но у порога
Не держат ноги,
И лишь убого
Я, распластавшийся на крыльце,
Не обнаружил родные лица
За старой дверью в пустых стенах.
Давно в гробах
Они. В глазах
Застывший страх —
Я не успел ни с кем проститься.
Пустое сердце саднит и ноет.
И прямо в небо хочу я взвиться,
Совсем как птица,
А там разбиться
И разложиться
У стен холодных в земле сырой.

В полумраке сверкают в короне кровавые слёзы-рубины,
За прохладными тканями скрыто желанно-горячее тело.
Свет от сотен свечей, разливаясь, меж складками шёлка бликует,
И глаза шоколадного цвета насмешливо-колко взирают

На нагую девицу, чьи кудри пленительно пахнут малиной,
И чьи алые губы, дрожа, его пальцы целуют несмело;
На красавиц, таких же бесстыдно раздетых, что страстно танцуют,
Черновласого принца изгибами-формами тел развлекая.

Ароматного дыма повисла над блеском шелков паутина,
Осязаемой похотью, страстью и сладостью воздух пропитан.
И девицы следят вожделенно за каждым движением пальцев
Столь желанного принца, у ног его в жажде любви расстилаясь.

Турмалин и гранаты сверкают во мраке как гроздья рябины,
И граница меж будничной явью и сном сладострастным размыта.
Затуманенный разум во власти шальных ароматов и танцев…
Всё для принца со взглядом степного орла, что молчит, улыбаясь.

Мне бы уехать туда, где багряно-златые закаты
Созерцать не мешает высотных домов частокол.
Где барашки седых облаков точно сладкая вата,
Где лишь игры ветров, шёпот трав и жужжание пчёл.

Где роса на заре, точно жемчуг, блестит на травинках,
И дубы вековые скрипят и шумят в унисон.
Где играют бельчата друг с другом на узких тропинках,
Исчезая в момент меж ветвями раскидистых крон.

Мне б уехать туда и сполна тишиной насладиться,
Чистый воздух природы родной полной грудью набрать…
Я смертельно устал, но покой мне, увы, только снится.
В суете городской мне об этом дано лишь мечтать.

Плывут седые облака по бесконечным небесам,
Пшеница тянет колоски навстречу солнечным лучам,
Над крышей вьётся серый дым, и пахнет тёплым пирогом,
И кошка старая лежит за покосившимся крыльцом.

Мне мать с улыбкою подаст стакан парного молока.
Сквозят прожитые года в её натруженных руках.
Отец с собою позовёт дрова колоть на задний двор
И заведёт в который раз о прежней жизни разговор.

Пусть город ждёт меня назад, но лишь неделю отучусь
И в выходные на заре я в деревенский дом вернусь.
Приветливо блеснут росой луга без края и конца,
И кошка старая опять мяукнет мне из-за крыльца.

У могилы неизвестному солдату
Ветераны умываются слезами.
Всё закончилось в далёком сорок пятом,
Только танки до сих пор перед глазами.

Не забыты годы страха и лишений -
Смерть у каждого стояла за плечами.
Те места, где ныне буйное цветение,
В ту пору кишели мёртвыми телами.

Путь к победе густо выложен костями,
И, не сдерживая в сердце боль утраты,
Ветераны умываются слезами
У могилы неизвестному солдату.

Сидя на тёплых углях, жалобно кошка плачет,
Едкую опалённым носом вдыхая вонь.
Люди вокруг толпятся и меж собой судачат —
Нынче в соседском доме вдруг полыхнул огонь.

Пламя родные стены яростно охватило,
Жаркими языками взвеялось к небесам.
Кошка бросалась в ноги и не пищала — выла:
Пять дочерей в лукошке — все они были там.

Пара хозяев дома, — женщина пожилая,
Муж в инвалидном кресле, — видимо, оба спят,
Оба глухие. Кошка, тоже почти слепая,
Воем спасти просила их и её котят.

Люди из центра помощь вызвали, дозвонились,
Только наряд пожарный вовремя не успел.
Черные в саже стены с грохотом обвалились —
Так целый дом с жильцами утром дотла сгорел.

Сидя на тёплых углях, жалобно кошка плачет,
Дом на сырую землю пеплом густым осел.
Больше детей, хозяев нет, и никак иначе —
В страшном огне пожара нынче погибли все.

Victima nova - новая жертва (лат.)

За бокалом вина обещал я горячий вечер,
Но иначе сложились сегодня на небе звёзды.
Алкоголь пробудил животное. Наша встреча
Превратилась в кровавый пир. И метаться поздно.

Я себя удержать внутри не имею мощи.
Ты красив до безумия сродни заморской птице.
Мне бы выгнать тебя, это было бы много проще,
Потому что рискую в прелестное тело впиться

И зубами, и пальцами, в клочья его желая
Разодрать, оголить белизну твоих тонких рёбер.
Я дрожу очень мелко, а ты, как назло взираешь
Так внимательно, въедливо. Я натираю нёбо

Языком, ощущая отчётливый привкус крови.
Не своей — то фантомная сладость кровавой гущи.
В опьянённом мозгу гулко бьётся «victima nova»,
И твой голос взволнованный сладко ласкает уши.

— Уходи! Убирайся! — кричу, надрывая горло.
Дикий зверь, что внутри, с адским рёвом ломает прутья.
И дыхание в жажде насилия крепко спёрло —
То, что вышло наружу, назад не смогу вернуть я,

Как ни пробуй. Напрасно пытаешься вжаться в кресло.
Я смыкаю дрожащие пальцы на тонкой шее,
Искажая прекрасное личико. Интересно
Наблюдать, как стремительно в страхе оно бледнеет.

Я кричал, я старался тебя уберечь от силы,
Над которой не властен, но ты и не думал слушать.
Так животная жажда сознание мне пробила,
И теперь ты мне кровью залечишь больную душу.

На пустынном перроне тоскует оставленный пёс,
От осеннего ветра промозглого мелко трясётся.
Нынче утром хозяйку любимую поезд увёз,
И пёс преданно ждёт, что она очень скоро вернётся.

Пожелтевшие листья ведут над землёй хоровод,
И питомец пытается в воздухе запах знакомый
Уловить. Ведь хозяйка за ним непременно придёт
И с собой заберёт, где еда и тепло её дома.

Только сторож уже раз десятый выходит курить,
А хозяйка родная никак не спешит появляться.
И покинутый пёс начал жалобно, тихо скулить,
Осознав, что на этом перроне придётся остаться.

Опустилась на станцию колко-холодная ночь.
И растроганный сторож, за псом целый день наблюдая,
Зашагал по пустому перрону в надежде помочь,
По дороге удары жестокой судьбы вспоминая.

Он в похожей манере на старости стал одинок,
Оказался детьми и родными намеренно брошен.
Уводя за собою животное в свой закуток,
Он заметил, как этим предательством лихо подкошен

Крепко любящий пёс.
«Оставайся, малыш, так и быть, —
Тихо молвил старик, протянув ему мякиш от хлеба. —
Раз не нужен другим, значит, я тебя буду любить.
Станем вместе смотреть вечерами в закатное небо».

Я остался один, заколдованный сумрачной топью,
И накрыл с головой удушающий чёрный туман.
Я по шею укрыт одеялом из пепельных хлопьев —
Прогорев, превратился в него наш безумный роман.

Я остался один, и, внимая чарующей ночи,
Незаметно вбирал по крупице густеющий мрак,
Заполняя им дыры в душе, что изорвана в клочья —
Может, ты постаралась, а, может, и сам я дурак.

Я остался один на один с оглушающей болью,
Что, как ворон, мне грудь пробивает, желая достать
Моё чёрное сердце и выклевать вместе с любовью.
Но я символу смерти его не хочу отдавать.

Я остался один, и в объятиях собственной тени
Задыхаюсь, отравленный воздух пытаясь вдохнуть.
Раскалённым свинцом сожаление льётся по венам,
И я в пепле от нашей любви продолжаю тонуть.

Ты стоишь у стола, повернувшись ко входу спиной.
И в углах твоего кабинета сгущается мрак.
Мне б окликнуть тебя, только нет подходящего слова.
Я наивно тебе позволяла быть резким со мной
И боялась нечаянно что-нибудь сделать не так,
Чтоб не пасть на колени под взглядом презрительным снова.

Ты любить не умеешь, и этому не научить
Человека с пороком до пятен прожжённой душой,
Лишь сумела слегка апельсиновой яркой вуалью
Эти мерзкие чёрные дыры на сердце прикрыть
И прикинуться, ради тебя, ненадолго... слепой,
Пусть моё существо разъедало тоской и печалью.

Посмотри мне в глаза! Повтори, что ты в них утонул!
Повтори, зарываясь в копне моих рыжих волос,
Что тобой до сих пор я так трепетно, нежно любима!
Пусть на шее однажды ты пальцы сурово сомкнул
И на ухо пронзительно-холодно мне произнёс:
«Подчинись», — потому что тебе это необходимо.

Я не ведьма, я женщина рьяных, горячих кровей.
Ты холодный, расчётливый, грубый садист и тиран.
Мы, как лёд и огонь, в равновесии держим друг друга.
И когда ты, нарочно смеясь, говоришь мне «убей»,
Я пытаюсь не помнить кровавых болезненных ран,
Лишь бы точно курок не спустить от шального испуга.

Я страдаю не меньше, утешь, приласкай же меня!
Мне так больно холодное дуло к груди прижимать —
Той, к какой прижималась сама беззаветно.
Помоги и спаси от открытого злого огня,
Не проси меня крепче у «Кольта» зажать рукоять,
И мольбу бессловесную не оставляй без ответа!

От тебя так несёт коньяком… Ты немыслимо пьян...
И смеёшься, как будто сейчас не стоишь на краю
Между жизнью и смертью, нарочно в себя упирая
Пистолет. Моих мыслей наивных бестактный смутьян,
И не видишь, как этим терзаешь ты душу мою,
На осколки её, как хрусталь о паркет, разбивая.

Всё, довольно! Довольно! Я больше терпеть не могу!
И спускаю курок. Отзывается кратким щелчком
Он, и я по глазам понимаю: ты жаждешь повтора.
Только я не хочу. Предо мной в неоплатном долгу
Ты. Надеюсь, тебе ни сейчас, ни когда-то потом
Не придётся услышать опять этот скрежет затвора.